Когда я в свое время писал предисловие к книге отца Александра Меня, я как будто позабыл и о нем, и даже о самом его труде, чтобы всецело сосредоточиться на проблеме служебного, пропедевтического пересказа Евангелий. Я верил тогда и верю сейчас, что такой характер предисловия отвечал воле автора книги — чтобы читатель думал не о нем, а о Христе. Но пришло время, когда мы должны подумать об отце Александре. Говорить о нем стало трудно, ответственно — и необходимо. Его не стало в живых. 9 сентября 1990 г., за день до Усекновения главы Иоанна Предтечи, топор убийцы рассек его голову. Голову священника на пути в храм.
      Недруги столько корили его нерусской его кровью (кровью ветхозаветных патриархов), и вот теперь кровь его навсегда смешана с русской, с московской землей. С землей края преподобного Сергия. Более нерасторжимой связи и быть не может. Как часто за это столетие земля наша орошалась священнической кровью! Настал черед и для его крови.
      Было бы неправдой — утверждать, будто уважение к мученической кончине свойственно одним только христианам. Оно, это уважение, отличает живую душу от мертвой, людей — от нелюдей. Но христианин приучен понятиями своей веры видеть в такой кончине высшее подтверждение смысла прожитой жизни, славу, которая дается не всякому и которую нужно заслужить. (Как говорил однажды о. Александр: "Мы поднимаемся на гору, и по пути у нас столько ошибок, столько открытий! Но на самой вершине горы — крест"). Подумаем: день за днем священник по богословскому смыслу литургии участвует в крестной Жертве своего Учителя; и вот собственная его жертва сливается с той Жертвой.
      Пролитая кровь — великая сила. Если о ней забывают, это проклятие. Если о ней помнят, как должно, это благословение земле. Нашей, русской земле.
      Страшный и славный страстотерпческий удел постиг очень радостного человека. Скажем проще, по-житейски: веселого человека. Одного из тех, что простым своим присутствием гонят вон глухонемого беса уныния, излечивают от черной немочи, очищают воздух, которым стало невмоготу дышать. Многочисленные чада отца Ферапонта — помните антагониста отца Зосимы из "Братьев Карамазовых"? — находили, находят и будут находить эту веселость несовместной с духовным подвигом, со священническим саном. Однако не они, а он был избран для такого конца; поневоле задумаешься. Их серьезность — рукотворная, от человеков; а конец — от Бога. Что до обыкновения отца Александра вести себя, мне вспоминаются слова очень злого критика христианства — Фридриха Ницше. Последний говорил, что христиане-де неубедительны для него самым своим видом, потому что больно уж они "unerlost" — по ним не чувствуется, что Христос их вправду искупил, избавил, вызволил из кабалы зла. Христианам стоит иногда вполуха прислушаться к таким нападкам — может быть, удастся извлечь для себя "от противного" духовную пользу. Но сейчас я веду к тому, что про отца Александра нам Ницше не смог бы повторить своего словечка "unerlost". Ликующая свобода чад Божиих, твердое знание, что смерть и ад в самом деле бессильны, что от любви Христовой вправду ничто не может отлучить — "ни смерть, ни жизнь" (Рим. 8:38), — в каждом жесте, в каждой интонации, сквозь отчаянную каждодневную усталость. Это могло казаться "жовиальностью" — а было едва ли не буквальным исполнением слова апостола Павла: "Радуйтесь всегда в Господе; и еще говорю: радуйтесь!" (Фил. 4:4).
      Судить о веселости отца Александра следует с тем большей осторожностью, что ведь за ней — опыт верности вере в годы Великого Отступничества, когда верных оставалось очень, очень мало, и каждый из верных непосредственно ощущал на себе отяжелевшую руку князя мира сего. Верность эта была унаследована от матери. Елена Семеновна крестилась вместе со своим семимесячным сыном у катакомбного священника, когда на дворе стоял 1935 год, атеисты без лишней застенчивости официально именовали себя безбожниками, а исчезновение христианства в советском обществе планировалось запросто на общих основаниях с другими подробностями пятилеток. Александр Владимирович Мень был рукоположен в сан диакона и затем священника, когда война на уничтожение против христианства перешла в менее кровавую, но весьма разрушительную стадию хрущевских гонений. И ведь не в одних внешних гонениях было дело. Те участники религиозно-философских кружков, которые позднее, при Брежневе, теряли работу или даже шли в тюрьму, ощущали хотя бы пассивное сочувствие интеллигенции, хотя бы непоследовательные попытки помощи из-за рубежа; о них знали, их уважали. Напротив, в сталинские и даже хрущевские годы имело место единственное в своем роде психологическое давление: общество навязывало верующему роль не то, что бы "инакомыслящего" — какое там! — а попросту глупца из глупцов, который по своей вредной дикости все еще не узнал то, что обязан знать каждый грамотный человек. "Но наука доказала, что души не существует", — как сказано у Николая Олейникова. Против верующего — все: не только "органы", не только "официоз", но и общественное мнение снизу доверху, включая либералов "оттепельной" формации. Трудно не дрогнуть, когда все шагают в ногу и атеизм наслаждается статусом самоочевидной аксиомы. Кому охота быть белой вороной! Когда в свои школьные и студенческие годы Алик Мень неуклонно пополнял свое религиозное образование, — за этим стоял такой подвиг верности, о котором трудно составить себе понятие современному юноше, щеголяющему знанием Отцов Церкви, Владимира Соловьева, отца Павла Флоренского. И хочется спросить: где были тогда нынешние судьи недостаточно строгого православия отца Александра — на комсомольских ли собраниях или еще на пионерских сборах?
      Против духовной мнительности верующих раз и навсегда предостерегла вечно актуальная четырнадцатая глава «Послания к Римлянам»; лучше апостола Павла, право, не скажешь. Но я-то помню время, когда и те православные, которые были по типу ментальности резко отличны от отца Александра, отзывались о его деятельности очень уважительно. Уж слишком уникальной была эта деятельность для 60-х годов. Из всех религий христианство менее всего может быть сведено к "отправлению культа" — но именно так поступали с ним на официальнейшем уровне законодательных и конституционных формулировок, не говоря уже о каждодневной практике. Недаром самая святая часть христианского канона называется Благой вестью; в самом центре христианской веры — весть, которую надо принять и передать дальше. На каждого христианина, тем более на каждого священника долг апостольства и миссионерства возложен евангельскими словами Христа: "Идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа" (Мф. 28:19). Но на языке времени исполнение этого долга называлось "религиозной пропагандой" и приравнивалось к наказуемым преступлениям. Здравомысленные люди успокаивались на том, что невозможное — невозможно. И когда среди недоброго, враждебного молчания зазвучал одинокий голос в защиту веры, апостольский, миссионерский голос, обращенный прямо к современнику, — как объяснить молодым, что это означало в те годы?
      Подчеркнем еще раз, что голос этот с самого начала адресовался точно и конкретно к современнику. Есть искушение — вывести Церковь из движения истории, "дабы подальше от людей она была еще святей", как давно было сказано в эпиграмме поэта-символиста Вяч.Иванова. Оно конечно, от людей одни неприятности, так что было бы куда благообразнее устроить Церковь без людей, из одних ангелов, — но ничего не поделаешь, это противоречило бы ясно выраженной воле Христа, основавшего Свою Церковь для спасения несовершенных, грешных людей: мытарей, блудниц, разбойников, — и даже, что особенно трудно, книжников. Людей, каковы они есть. "Фарисеи сказали ученикам Его: для чего Учитель ваш ест и пьет с мытарями и грешниками? Иисус же, услышав это, сказал им: не здоровые имеют нужду во враче, но больные" (Мф. 9:11-12).
      ...И даже книжников. Как все знают, специальным объектом миссионерских усилий отца Александра стало совсем особое туземное племя, которое зовется советской интеллигенцией. Племя со своими понятиями и преданиями, со своими предрассудками, по степени дикости в вопросах религии подчас превосходящее (и уж подавно превосходившее лет тридцать назад) самые дикие народы мира. Племя, с которым миссионер должен разговаривать на его собственном туземном языке; если нужно — на сленге. Только не надо с нажимом повторять, до чего же хорошо отец Александр владел языком светской культуры, с удивлением констатировать, что он, подумать только, мог наилучшим образом поговорить с людьми науки, искусства и литературы на темы, близкие для них. Все это — чистая правда, однако ;. не в меру умиляться этому — несоразмерно с масштабом его жизненного дела. Поразительна не его разносторонняя образованность; он был человек очень одаренный, очень живой, очень сильный, и этим все сказано. Поразительно другое — как эта образованность без малейшего остатка отдавалась на служение Богу и людям. О чем думать куда полезнее, чем о его эрудиции, так это о его умной, свободной и в основе своей смиренной открытости навстречу своим современникам — сбитым с толку, духовно искаженным творениям Божиим и носителям образа Божия. Ибо для того, чтобы помочь ближнему, не отпугивая непомерно высокой и непомерно тонкой духовностью, не подавляя строгостью вкуса, не сковывая мощью собственной индивидуальности, смирения нужно больше, чем для самых смиренных словес и телодвижений. Как сказано в одном стихотворении Киплинга, "не выглядеть чересчур хорошим и не говорить чересчур мудро", "don't look too good nor talk too wise".
      Может быть, труднее всего не оказать помощь, а помочь принять помощь.
      Мы назвали его очень сильным человеком; это едва ли не самая очевидная из его характеристик. Но бывает сила, которая крушит и глушит все вокруг, — а от его силы все кругом расцветало.
      Апостол книжников, просветитель "образованщины", отец Николай Голубцов, его духовник и наставник в молодые годы, предупреждал его: "С интеллигенцией больше всего намучаешься". Вот он и мучился. Не будем перечислять поименно знаменитых на весь мир людей, которым он помог прийти к вере; было бы тяжким заблуждением, вообрази мы хоть на минуту, будто для него (или для Бога) любая знаменитость была важнее, нежели самый безвестный из его прихожан. В Церкви нет привилегированных мест — а если есть, то они принадлежат самым убогим. Интеллигент — не лучше никого другого, может быть, — хуже всех; но он наряду со всеми другими мытарями и разбойниками нуждается в спасении своей бессмертной души, а для того, чтобы его спасти, его необходимо понять именно в его качестве интеллигента. В противном случае духовный руководитель рискует либо оттолкнуть чадо по вере, либо заронить в нем мечтательность, побуждающую вообразить себя совсем даже и не интеллигентом, а чем-то совершенно иным, высшим, не нонешнего века. Словно бы сидит раб Божий не в квартирке своей, а в афонской келье или же в покоях незримого града Китежа и оттуда с безопасной дистанции наблюдает, сколь неосновательна светская культура и сколь неразумна "образованщина". Антиинтеллигентский комплекс интеллигента — проявление гордыни, которой не надо поощрять; вся православная традиция учит нас, что человек может начать свой возврат к Богу единственно от той точки в духовном пространстве, где находится реально, а не мечтательно. Отнюдь не дяя угождения интеллигенции, но для ее вразумления ей нужен пастырь, который понимал бы ее интеллигентское бытие со всеми его проблемами, искушениями и возможностями — изнутри. Этим определяется значение жизненного дела отца Александра.
      То, что он писал книги, было лишь частью его пастырских трудов. Его читатели — непосредственное продолжение его прихода, включая, разумеется, и тех, кто лишь готовится принять крещение. Одно непонятно — как этот человек, до предела отдавший себя своим священническим обязанностям, находил силы, чтобы читать новую научную литературу и неутомимо вносить дополнения в написанное им?
      Он писал и говорил на языке века, чтобы его услышали. Он мог бы сказать о себе словами апостола Павла:
      "Будучи свободен от всех, я всем поработил себя, дабы больше приобресть... Для немощных я был как немощный, чтобы приобресть немощных. Для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мер некоторых" (1 Кор. 9:19,22).
      Князь мира сего никому еще не прощал такого поведения.
      И на вершине горы — крест.

Сергей Аверинцев

Размещено 25.01.2009
ссылка на источник